Ошибка грифона - Страница 16

О том, что произошло недавно, Мефодий помнил очень немного. Помнил рану, нанесенную копьем, и как больно и страшно было ощущать в себе нечто чужеродное, бесконечно холодное, сковывающее его льдом. Потом помнил маленькую точку на небе, которая, становясь все больше, превратилась в корабль с наполненными солнечным светом парусами. Лишь одного память Мефодия не сохранила – самой ладьи. Что было на ней? Как он оказался в Эдеме? Что стало с его телом и то ли это тело или уже другое?

Буслаев пробирался сквозь заросли уже около часа, когда на глаза ему попалась молоденькая слива, покрытая плодами. Меф съел одну, потом другую и протянул руку за третьей, как вдруг с ветки кто-то сказал:

– Три – это перебор!

Мефодий задрал голову. На дереве сидела крупная птица с радужным оперением и лицом женщины. Лицо у птицы было красивое, но загнутые когти внушали опасения.

– Почему? – спросил Буслаев осторожно.

– Ты что, новенький, что ли? Это персики честности. Два еще нормально, но с третьего персика будешь резать правду-матку, даже если тебя не спрашивают. Кричать приятелю, что он плохо выглядит, еще метров за пятьдесят! – сказала птица и расхохоталась.

Зубы у нее были под стать когтям. Когда у тебя такие зубы, бесполезно утверждать, что ты питаешься только вишенками.

– Ты кто – сирин? – спросил Буслаев.

Вопрос был невинный, но птице он почему-то не понравился. Она махнула крылом – и в полуметре от Мефа в землю с металлическим звоном вонзилось длинное, в две ладони перо.

– Метательное? – спросил Меф.

– Ну не то чтобы метательное, но уложить может! – признала птица не без удовольствия. – И еще кое-что! Заруби себе на извилинах: я не Сирин!

– Алконост?

– У Алконоста руки есть? – произнесла птица с глубоким укором.

– Н-нет, – наудачу сказал Меф.

– А вот и мимо! У Алконоста руки как раз и есть! А у меня, как видишь, нет! – пояснила птица. – Кроме того, я не Финист, не Феникс, не птица Фиюс, не Куропь, не Габучина! И вообрази себе: не Дребезда, не Кува, не птица Обида…

В голосе птицы постепенно зазвучала истерика. Она явно накручивала себя. Еще одно метательное перо опасно зазвенело в воздухе, скользнув над головой Мефодия.

Буслаев попятился и стал быстро отходить. Птица захлопала крыльями, снялась с места и устремилась за ним.

– Не Чирея, не Грызея, не Подкожница, не птица Удавница! – кричала она, тяжело перескакивая с ветки на ветку и сотрясая деревья.

– Она Гамаюн! – шепнул кто-то из кустарника. – Скажи ей «Гамаюн», а то не отстанет!

– Ты Гамаюн! – крикнул Меф.

Лицо когтистой птицы исказилось от разочарования.

– Заложили! – сообщила она мрачно. – Я знаю, кто это сделал! И кое с кем расквитаюсь!

Кустарник захохотал, да так, что листья задрожали, а с веток посыпались ягоды.

– Запомни свои слова, Лаура Беатрис Третья! Запомни их на всю жизнь! – загремел голос. – Ты обещала расквитаться со мной! Считаю до трех и требую, чтобы ты выполнила свое обещание! Один, два… Ну, я жду! Сейчас скажу «три» и выхожу!

Птица Гамаюн развернулась и, хлопая крыльями, трусливо унеслась в лесную чащу. Выждав немного, Мефодий раздвинул руками ветки кустарника. На земле сидела довольно крупная лягушка. От гнева она была ярко-красной, но уже начинала остывать.

– Поцелуй меня! – потребовала она у Буслаева.

– Зачем?

– Глупый, что ли, женщине такие вопросы задавать? Целуй!

– Только я жениться не буду! – предупредил Мефодий на всякий случай.

– Да кто бы сомневался! Ну!

Буслаев послушно поцеловал лягушку, без брезгливости отплюнув мушиное крылышко, прилипшее к длинному лягушачьему рту. И – ровным счетом ничего не произошло. Ни лягушка не превратилась в человека, ни Мефодий – в лягушку.

– Что, никак? Значит, не ты! – сказала лягушка надрывно. – Пророчество гласит: я превращусь в человека, когда полюблю того, кто меня поцелует! А я все не люблю и не люблю. И ты ведь меня не любишь? Вот в чем проблема! Все на месте: романтическая чаща, говорящие бабочки, припадочная птица Гамаюн трещит кустами, пролетают гномики из катапульт. Все есть – только любви нет!

– Ты Василиса Прекрасная? – спросил Меф.

– Нет, Василиса – моя дальняя родственница. Кстати, никакая она не прекрасная, но это строго между нами. А я Василина Ужасная, – серьезно объяснила лягушка. – Улавливаешь разницу? Василина – это почти василиск. Я умею взглядом превращать в камень, оттого Гамаюнша меня так и боится.

– А-а! – протянул Меф. – А как мне выбраться отсюда?

Лягушка задумалась, пристально разглядывая Буслаева. Ее горло то надувалось, то сдувалось.

– Выбраться – запросто! – сказала она наконец. Шевельнула лапкой, и прямо из воздуха выкатился золотой клубок. – Он выведет тебя из Чащи Нежити прямиком к Дому Светлейших!

Василина Ужасная выстрелила липким языком и, проглотив пролетавшую стрекозу, сплюнула крылышко.

– Что-то не так с этой стрекозой! Вкус не типичный, – сказала она задумчиво. – Не удивлюсь, если это была какая-нибудь заколдованная девушка. В начальный период истории древние боги очень злоупотребляли массовыми превращениями.

– Мы в Чаще Нежити? – спросил Меф, прокручивая в голове полученные инструкции.

– Ну да. А куда еще нежити деваться, кроме как в чащу? Из человеческого мира нас вытурили, а здесь хоть жалеют.

Василина Ужасная плаксиво квакнула, и из ближайшего болотца ей отозвалось еще лягушек десять, тоже, видимо, волшебных. Подождав, пока гвалт ее товарок смолкнет, Василина Ужасная посмотрела на Мефа и таинственно коснулась лапкой рта.